Спор оказывается целиком перенесенным на территорию методологии научного познания, где заново проблематизируется задача демаркации научного и ненаучного, поскольку П.Фейерабенд, зачинатель «эпистемологического анархизма», фактически стер грань между разными духовными продуктами человеческой культуры — мифом, религией, наукой, искусством и проч. Но тем самым гипертрофированная методология науки как бы самоуничтожается. В самом деле, ведь преобладающей методологической процедурой, развивающей познавательный процесс, считается у Фейерабенда «пролиферация» — бесконтрольный рост, лавинообразное выдвижение идей, из которых затем как бы естественно вырастает здание науки. Работа «Против метода» возрождает, заставляет принять всерьез химеры, казалось, навсегда рассеянные светом научного разума…Но — странное дело! — то, что прежде было синонимом ретроградства и отсталости, выявляет свою позитивную сторону. И напротив — Наука (а с нею и истина) в глазах Фейерабенда оказывается инструментом господства элиты над массами, способом «угнетения трудящихся»; идеал единого Разума уступает место плюрализму деятельностей — бездумных, но ценных разнообразием и т.д. М.Полани на тех же рубежах провозглашает примат не общезначимого, а «личностного» знания, не отделенного от верований, внутренних переживаний, ценностных установок, своим «посткритическим рационализмом» вызвав резкое обвинение как раз в иррационализме со стороны критического рационалиста К.Поппера.

Рационализм самой науки был подвергнут, таким образом, новому радикальному сомнению: переход от одной парадигмы — и вообще «единицы анализа» — к другой рациональными критериями, как правило, не обусловлен. И с этой стороны философию науки подстерегает интуитивизм, иррациональность и... мистика.

ПОСЛЕ ПОСЛЕДНЕГО...

Так, похоже, замыкается Большой Цикл философского развития 1890—1990 года, когда многое возвращается «на круги своя» — и снова приходится решать проблемы Бытия, Вечности, Времени, Блага. Объективное, обезличенное, «бездушное» знание, казалось, заново обнаружило свою глубокую внутреннюю интимную связь с «гуманитарными измерениями» вселенной — так в глазах многих западных мыслителей выглядел итог сциентистских исканий в горизонтах «философии науки». Уже отмеченная логика интеллектуального маятника в отношении к экзистенциализму демонстрирует это с большой убедительностью.

Налицо, таким образом, новый — на этот раз уже постпозитивистский — познавательный кризис, качественно отличный от неопозитивистского. Именно потому особенно важен анализ его генезиса. Заранее ясно, что при этом не удастся ограничиться имманентной познавательной логикой: выход за ее пределы предполагается уже включенностью постпозитивистских сюжетов в ткань социологического поворота в эпистемологии. Однако предыстория этого этапа философской эволюции века уводит еще глубже — в уже рассмотренную эпоху господства экзистенциалистских циклонов на климатической карте философской Европы.

Уже тогда ясно обозначился новый этап в процессе размывания строгости философского поля, одушевляемого идеалом научности. Зыбкость научной почвы, казавшейся вчера столь прочной, ныне порождает субъективное стремление отыскать какую бы то ни было опору — пусть иллюзорную. Оно проявилось уже в том, что частнонаучные дисциплины взяли на себя задачу решения многих дотоле чисто философских проблем — процесс, начавшийся, пожалуй, еще в XVII—XVIII веках, в прошлом веке четко зафиксированный Ф.Энгельсом и протекающий до наших дней: из философии выделяются в качестве самостоятельных отдельные «частные» дисциплины, которые, будучи весьма проблематичны в смысле научного статуса, тем не менее, очевидно, не частно-, а общенаучны.

Традиционная онтология, «метафизическая» проблематика, казалось, радикально разрушенная кантовским критицизмом, растворяясь в конкретике естествознания, время от времени мощно воздействовала на логико-гносеологические и методологические пласты философского познания, способствуя действию важных, хотя и по-прежнему антиномичных процессов специализации философского — то есть «предельного», принципиально неспециализируемого — знания. Если «философия механики» Ньютона или какая-нибудь «философия зоологии» Ламарка теперь вряд ли могут быть кем-либо относимы к философии, то философские проблемы физики со времен кризиса конца XIX — первой половины XX века, философские проблемы биологии со времен по крайней мере эпохальных открытий генетического кода, нейрофизиологических процессов мозга, полушарной асимметрии и многих других — обеспечили всей этой проблематике прочное место на ближних границах философского познания.

Еще одно знамение времени, ставшее явственным во второй половине века: философское значение приобретают собственно не философские в строгом смысле слова явления — философско-идеологические течения, методологические установки, ориентации. Можно отметить три такие явления: психоанализ, структурализм, культурная антропология. Их появление отвечает потребности в социально-научной ориентировке без непосредственной политической ангажированности в условиях, когда религиозная идеология в массе перестала влиять на умы и лишь в рафинированных формах продолжает бытие, претендуя лишь на маргинальное место в философском менталитете. Вряд ли, однако, можно считать структурализм, например, как это нередко бывает, «сциентизмом для бедных» — способом идеологического приобщения масс интеллектуалов, не способных постигнуть язык физико-математического естествознания, к «строгой науке». Дело, по-видимому, сложнее. А именно, провозвестники структуралистского движения в гуманитаристике (М.Фуко, К.Леви-Строс, Ж.Лакан, Р.Барт, «ранний» Ж.Деррида) не удовлетворились специфическим «гуманитарным неопозитивизмом», но попытались на базе структурной лингвистики (в первую очередь на основе работ Ф. де-Соссюра) избавиться от скандальной ненаучности, субъективистской аметодологичности в пользу «теоретического антигуманизма» (Л.Альтюссер).