Название: Педагогическая антропология - Бим-Бад Б.М.

Жанр: Педагогика

Рейтинг:

Просмотров: 854

Этим объясняется странная покорность осужденных перед казнью. Как правило, они идут на смерть, охваченные полнейшим безразличием, угнетенные. И то, что они испытывают, лежит за пределами морали вообще. Понятия добродетели, разумности, мужества, даже невиновности лишены здесь всякого смысла. Как правило, ожидание смерти уничтожает человека задолго до казни. Его умерщвляют дважды, причем в первый раз страшнее, чем во второй, хотя сам он убил только единожды. По сравнению с этой пыткой месть кажется достижением цивилизации. Ведь первобытный закон никогда не требовал выколоть два глаза тому, кто выколол ближнему своему один глаз.

Закон мести, даже в своей примитивной форме, действует лишь между двумя людьми, один из которых безусловно невинен, а другой безусловно виновен. Но может ли общество претендовать на невиновность? Разве не ответственно оно, хотя бы частично, за столь сурово караемое преступление? Всякое общество имеет преступников, которых заслуживает.

Не существует абсолютной ответственности, и отсюда — абсолютного наказания или награды. Нельзя никого окончательно вознаградить. Но не следует никого предавать и абсолютному наказанию, даже если этотчеловек считается виновным, а тем более — если может оказаться невиновным. А смертная казнь еще и узурпирует право карать явно относительную вину.

В самом деле, смертная казнь устраняет осужденного окончательно. Точнее будет заметить, что смертная казнь непоправима;

ее цель — исключить возможность пребывания отдельных людей в обществе. Но разве смертная казнь применяется только к ним? Можно ли утверждать, что все они потеряны для общества? Можно ли поклясться, что среди них нет невиновных? Когда казнен невинный, единственное, что можно сделать — реабилитировать его, если еще кто-нибудь попросит об этом. Тогда мученик снова обретет невинность, которой, по правде говоря, не терял. Но преследования, страдания, его ужасная смерть необратимы — сделанного не вернешь. Остается избавить будущих потенциальных жертв от этого кошмара.

Разве из числа виновных убивают только неисправимых? Все, кому приходилось присутствовать на заседаниях суда, знают, сколькими случайностями сопровождается вынесение приговора, даже если это смертный приговор. Внешний вид обвиняемого, события его жизни (супружеская неверность часто рассматривается судьями как отягчающее вину обстоятельство, хотя нельзя поверить, что все судьи — верные мужья), поведение (оно говорит в его пользу, если всецело подчинено условностям, т.е. чаще всего притворно), даже то, как он отвечает на вопросы (рецидивисты знают, что не следует ни путаться в словах, ни блистать красноречием), трогательные эпизоды во время слушания дела (а ведь истина, увы, не всегда производит нужное впечатление) — тьма случайностей влияет на решение суда присяжных. Когда выносят смертный приговор, можно не сомневаться — это результат стечения множества случайностей. Зная, что приговор зависит от рассмотрения присяжными смягчающих обстоятельств, можно себе представить, в какой мере все зависит от настроения момента. Уже не закон с точностью определяет те случаи, когда обвиняемый заслуживает казни, а присяжные оценивают закон на глазок. Нет двух одинаковых судов присяжных, и тот, кто был казнен по одному приговору, в другом случае мог бы остаться в живых. Ошибки забываются. Однако ущерб, наносимый обществу, от этого ничуть не меньше. Греки считали, что преступление, оставшееся безнаказанным, оскверняет город. Но наказать невинного или чрезмерно наказать преступника, в конце концов, тоже значит запятнать свою честь.

«Таково людское правосудие, — будет ответ, — и, несмотря на свое несовершенство, оно лучше произвола». Сие меланхолическое замечание допустимо лишь в случаях обычного нарушения закона и постыдно, когда речь идет о смертной казни. Должно ли общество, неспособное вершить «чистое правосудие», на свой страх и риск устремиться к предельной несправедливости? Если правосудие знает свою неполноценность, разве не пристало ему смирение и ревностное усердие к исправлению вероятных ошибок в приговоре? Могут ли присяжные без стыда заявить: «Если мы осуждаем вас на смерть по ошибке, вы простите нас, зная слабости человеческой природы. Но мы будем судить вас, не принимая во внимание ни эти слабости, ни законы человеческой природы»? Всем людям свойственно ошибаться и заблуждаться. Может ли это свойство говорить в пользу трибунала и против обвиняемого? Нет, и если земное правосудие имеет смысл, то он заключается в признании названного свойства за всеми людьми.

По правде говоря, некоторые присяжные прекрасно понимают это и часто допускают наличие смягчающих обстоятельств там, где преступление ничем смягчить нельзя. Смертная казнь кажется им излишне строгой мерой, и они предпочитают отказаться от нее, только бы не хватить через край.

Приговорить человека к высшей мере наказания — значит решить, что у него нет ни малейшего шанса искупить свою вину. Однако все мы совершали в жизни зло. Праведников нет, есть только более или менее справедливые сердцем. Пока живы, мы понимаем это и добавляем к сумме наших деяний немного добра, частично компенсируя содеянное нами зло. Право жить, совпадающее с возможностью искупить вину, является естественным правом любого человека, даже самого дурного. Самый закоренелый преступник и самый неподкупный судья перед ним равны. Без этого права нравственная жизнь совершенно немыслима. Никто из нас не вправе, как верховный судия, приговаривать к уничтожению самого закоренелого преступника. Утверждая, что человека следует окончательно изъять из общества, поскольку он абсолютно грешен, мы подразумеваем, что общество абсолютно совершенно, а этому в наши дни не поверит ни один здравомыслящий человек.

Мы знаем достаточно, чтобы сказать: «Такой-то злодей достоин пожизненной каторги», — но явно недостаточно, чтобы лишить его будущего, т.е. общей для всех людей возможности искупить вину.

В образовании ума и характера чрезвычайно важное место занимает категория вины. Сосредоточена ли вина в одном единственном человеке — непосредственном виновнике — или рассредоточена в пространстве людского общежития и даже в историческом времени? От научно достоверного ответа на сей вопрос во многом зависит критическое самосознание воспитуемых и их дальнейшее поведение. Если виноват один, и только один, то вся тяжесть ответственности лежит на нем одном; но если вина его не абсолютна и к ней примешивается еще чья-то ненаказуемая вина, то абсолютное, последнее и неисправимое наказание — «высшая мера» — за нее более чем проблематично. И может ли кто-нибудь из смертных приписывать себе право на умерщвление кого бы то ни было из людей? Ведь такое «право» кощунственно, и его признание открывает дорогу невиданным массовым злодеяниям, неслыханным геноцидам.

Любая человеческая жизнь священна и неприкосновенна — вот содержание воспитания и единственная спасительная для сохранения человечества и его культуры мудрость. Когда общество с отвращением и негодованием отвергает свое мнимое право убивать даже последнего из своих, выращенных им, злодеев, оно обретает действительное право карать зло, защищаться от него, преследовать злодеев и неколебимо обезвреживать их без всякого убийства. Иначе не положить конца войне личности с обществом; если общество не окажется умнее своих разрушителей, оно обречено на вечно растущую преступность.