Этот образ Жуковский пронес до последнего своего часа. Это было первым в русской поэзии шагом к выражению романтического двоемирия. Земное здесь, как полагает поэт, является необходимым этапом к идеальному там. Здесь человек приобретает некие залоги, без которых невозможно обрести желанный покой инобытия. Залоги — это добрые дела, богатство впечатлений, общение с друзьями, память в сердце ближних и т.п.

Подобная картина двоемирия, несвободная в своей сущности от религиозно-христианских представлений, тем не менее уже в самых ранних произведениях Жуковского освобождается от традиционной христианской образности.

В своих произведениях («Сельское кладбище», «На смерть Андрея Тургенева» и «К. К. Соковниной») Жуковский отчетливо проявляет признаки раннего романтического видения мира. Он словно бы доказывает важный для него силлогизм из двух посылок и самоочевидного вывода: «Земное счастье непрочно, мгновенно и для большинства людей недостижимо, но человек рожден для счастья и в этом его назначение»14, следовательно, он обретет счастье в ином мире или ином, неземном понимании, если только существует справедливость и не хаос, а гармония господствует во Вселенной.

В элегии «К.К. Соковниной» Жуковский констатирует ту закономерность бытия, которую открывали еще Грей, Княжнин, Карамзин, Державин, И. Дмитриев и другие его предшественники:

«Протекших радостей уже не возвратить». Мысль о необратимости течения времени, освоенная предромантической поэзией, сочетается в этой элегии с иной, необычной для всего доромантического искусства: «Но в самой скорби есть для сердца наслаждение». Она предваряет ту поэтизацию личного трагизма, которая у Байрона, Полежаева и Лермонтова станет одним из проявлений активного неприятия действительности и выражением необычно острого конфликта между личностью и обществом.

Жуковский написал около пятидесяти новых произведений (включая эпиграммы и басни), но практически не сделал нового крупного шага в дальнейшем расширении и обогащении уже созданной им художественной системы романтизма.

Романтизмом использовалась элегия, другие жанры еще предстояло освоить. Эта элегическая форма раннего романтизма еще была множеством нитей связана с элегически-меланхолическими проявлениями сентиментализма и предромантизма.

Освоение жанра баллады было для Жуковского одновременно и освоением новой системы художественных средств, не имевшихся в распоряжении поэтов эпохи просветительства. Тем самым переход к балладе положил начало не только новому периоду в творческом развитии Жуковского, но и означал начало нового этапа в дальнейшем самоопределении русского романтизма как самостоятельного художественного течения.

«Людмила» (1808), первая из баллад Жуковского, возбудила особый резонанс среди читателей. Она была воспринята как произведение необычное и даже небывалое в русской литературе, как выражение откровенного разрыва с искусством предшествовавшей эпохи. При всем том в «Людмиле» угадывались и некоторые уже известные (по западной литературе) мотивы: читатель был в значительной мере подготовлен к той фантасмагории, какая предстала перед ним в этой балладе и которая буквально взрывала все устоявшиеся литературные каноны.

Ф.Ф. Вигель подробно и в общем верно изложил впоследствии те впечатления, которые вызвала «Людмила» при своем появлении. «Упитанные литературою древних и французскою, ее покорною подражательницею (я говорю только о просвещенных людях), мы в выборах его увидели нечто чудовищное, — пишет Ф.Ф. Вигель, имея в виду выбор нового жанра и особых иллюзий. — Мертвецы, привидения, чертовщина, убийства, освещаемые луною, — да это все принадлежит к сказкам да разве английским романам; вместо Геро-Геро, с нежным трепетанием ожидающей утопающего Леандра, представить нам бешено стройную Ленору со скачущим трупом любовника! Надобен был его чудный дар, чтобы заставить нас не только без отвращения читать его баллады, но, наконец, даже полюбить их. Не знаю, испортил ли он наш вкус? По крайней мере создал нам новые ощущения, новые наслаждения»15.

Знаменателен вывод Ф.Ф. Вигеля: «Вот и начало у нас романтизма»16.

Как жанр баллада в 1808—1814 гг. даже для записного любителя словесности была непривычной. А за балладой возникал мир средневековой жизни, овеянный мистическими настроениями и осознанием малости, бессилия человека перед ликом грозных и безжалостных сил. Этот мир тонул во тьме неясных представлений и легенд; он страшил своей безвестностью и в то же время манил возможностью бескомпромиссного волеизъявления, хотя и грозил расплатой за неверные решения. Этот мир, возрождение которого началось западными предромантиками еще в 1760-х годах, отчетливо противостоял сконструированному в соответствии с логикой иерархическому миру классицизма и в равной мере — миру сентиментально-элегической медитации.

Замечательной особенностью творчества Жуковского является интерес к истории, главным образом к средневековью, к народной жизни, обычаям, традициям и т.п. Баллады «Людмила» (1808), «Громобой» (1810) и «Светлана» (1808—1812) написаны поэтом на сюжеты, взятые из русской средневековой жизни, и изобиловали описаниями народного быта, обрядов, в частности святочных гаданий, пришедших к нам еще из языческих времен: