Название: История экономических учений

Жанр: Экономика

Рейтинг:

Просмотров: 2218


Полезно ли прошлое для экономической науки*

Не только приличия заставляют меня благодарить многих коллег, высказавших свои замечания по первоначальным вариантам этого очерка Объем представленных ими письменных отзывов и комментариев превышает 100 машинописных страниц, не считая многочасовых бесед. Это позволяет оценить энергию, заключенную в рассматриваемой здесь теме — исторической экономике — но сам вклад коллег в данную работу поистине неоценим. Поэтому я хотел бы выразить благодарность участникам семинаров по экономической истории в Чикагском и Северо-Западном университетах, а также Г. Гандерсону, К.Д. Голдин, Р. Голлману, Х. Джереми, Х.Г. Джонсону, Э.Л. Джоунзу, М. Иделстайну, А. Кану, Ч.П. Киндлбергеру, Р. Кэмерону, А. Лейонхуфвуду, П. Линдерту, М. МакИннису, П. МакКлелланду, Дж. Мокиру, Л.Д. Нилу, А. Омстеду, Д. Перкинзу Дж.Д. Риду, Н. Розенбергу, У.У. Ростоу, Б. Солоу, Д. Уайтхеду, Дж.Г. Уильямсону, Г. Уолтону, Р.У. Фогелю, Р. Хиггзу, Г. Хоку, Дж.Р.Т. Хьюзу, Г. Хьюкеллу, А.Дж. Шварц, С.Л. Энгерману. И я хотел бы извиниться перед Джорджем Стиглером за то, что в своих целях изменил заголовок его превосходного эссе "Полезно ли прошлое экономической науки?"(Stigler, 1969) и пренебрег приведенной в нем (р. 226) полезной леммой, гласящей "Нет такого предмета, в пользу которого нельзя было бы привести десять основательных доводов".

 

* Автор — Д. Н. МакКлоски.

 

*   *   *

На вынесенный в заголовок вопрос, конечно, следует ответить "да", и было время, когда сама постановка подобного вопроса могла показаться неуместной. Смит, Маркс, Милль, Маршалл, Кейнс, Хекшер, Шумпетер и Вайнер — вот лишь некоторые из тех, кого питали исторические исследования и кто в свою очередь питал их.*

 

* Далее в переводе опущен небольшой раздел, в котором даются количественные характеристики публикации по истории в американских исторических журналах относящиеся к первой половине 70-х годов.

 

В послевоенной американской экономической литературе также есть немало примеров продолжения этой традиции. Достаточно упомянуть среди прочих имена А. Алчиана, Э. К. Брауна, Р. Кейвза Д. Гордона, Р. Кессела, С. Нерлоува, М. Олсона, А. Риса, С. Райтера и А. Цельнера (Kessel and Alchian 1959, Brown, 1956, Caves 1971, Chambers and Gordon, 1966, Nerlove, 1965, Olson, 1963, Rees, 1961, Hughes and Reiter, 1958, Zeilner and Murphy, 1959). Ни для одного из них история не является главным объектом исследований, но, по существу, они все внесли в нее свой вклад.* Если на минуту отвлечься от американской экономики и ее отношений с американской историей то можно отметить что и в Англии сильны традиции серьезного интереса "дилетантов-теоретиков" к экономической истории. К примеру М. Блауг А. К. Кэрнкросс, Дж.Р. Хикс, P.C. О. Мэтьюз, Э.Х. Фелпс-Браун, P.C. Сэйерс, Б. Томас и Дж. Вейзи широко известны как специалисты занимающиеся современными проблемами экономической политики и теории, но все они много сделали для английской экономической истории.

 

* Именно Рейтер придумал слово клиометрика и это шутливое название прижилось.

 

Послевоенные руководители Американской экономической ассоциации из старшего поколения, приученного закладывать историю как Шумпетер теорию и статистику, в основание экономической науки, могли бы составить такой же список— Мозес Абрамовиц, Евсей Домар, Чарлз Киндлбергер, У. Артур Льюис и Роберт Триффин явно не относятся к числу тех, кто отрекается от истории. В выступлениях и трудах послевоенных президентов Ассоциации отнюдь не отражается господствующее среди рядовых ее членов мнение что экономическая история — лишь безделушка, бесполезная для серьезного и важного дела формализации новой экономической идеи, или совершенствования техники использования наличного комплекта статистических данных, или превращения текущей политики из третьеразрядной во второразрядную. В своей президентской речи перед Ассоциацией в 1970 г. Василий Леонтьев обрушился на тех, кто его избрал на этот пост, за пренебрежение эмпирической работой и увлечение все более механистической теорией и схоластической эконометрикой: "Разработка новой статистической методики, даже незначительной которая позволяет выжать еще один неизвестный параметр из имеющегося набора данных, считается большим научным достижением, чем успешные поиски дополнительной информации, которая позволит нам оценить величину этого же параметра менее изобретательным, зато более надежным путем" (Леонтьев, 1990. С. 269). Другой бывший президент Ассоциации, экономист-аграрник Теодор У. Шульц, высказал в 1974 г. сожаление, что в юности недостаточно усердно изучал экономическую историю, и заявил, что "практически все экономисты очень склонны недооценивать историю экономики стран как с высоким, так и с низким доходом". По-моему, тенденция заниматься только сегодняшним днем весьма сомнительна" (Schultz, 1974. Р. 12). Другой послевоенный президент Ассоциации, Милтон Фридман, в сотрудничестве с Анной Дж. Шварц дошел в своем преклонении перед экономической историей до того, что обогатил ее зародышами некоторых идей. В более скромном варианте то же самое сделали Пол Даглас, Джон Кеннет Гэлбрейт, Роберт Аарон и Дж.Х. Уильямс. А некоторые президенты, такие как Йозеф Шумпетер, Хэролд Иннис и Саймон Кузнец, настолько уважали экономическую историю, что в течение многих лет не жалели сил на ее развитие.

Однако старшее поколение американских экономистов явно не сумело убедить большинство молодых, что история важна для экономики. А те, кого убедить удалось, — "новые" экономисты-историки, или "клиометристы" — и не подумали заняться обращением своих неверующих коллег. Вместо этого они направили весь пыл своей риторики на неэкономистов, в основном на историков. Выбор этой аудитории помог клиометристам сплотиться в едином порыве, проникнуться энтузиазмом и энергией убежденных империалистов. В результате в конце 50-х годов началась серия завоеваний, ширившаяся с каждым годом Американская экономическая история была полностью пересмотрена, а в последние годы начался пересмотр экономической истории и других стран. Однако клиометристы с их имперским мышлением забыли, как это нередко случается с завоевателями, что авантюры за границей требуют поддержки у себя дома. Пренебрегая ею, они ее потеряли. Разве могли другие экономисты быть столь же безразличными к собственным интересам и навлечь на себя такую же судьбу? Начиная с 30-х годов экономисты-математики и экономисты-статистики твердили каждому, кто соглашался слушать, что тот или иной раздел экономики совершенно математичен или совершенно статистичен, пока они не убедили в этом абсолютно всех. Экономисты-историки могли бы столь же убедительно доказывать, что та или иная часть экономики, а в некоторых случаях та же часть, на которую претендовали их более агрессивные собратья совершенно исторична. Но они этим почти не занимались. Социализировавшись в рамках той экономики, которая сложилась после второй мировой войны, они были робки и почтительны по отношению к своим коллегам, вплоть до подражания из пренебрежительному отношению к фактам и широким социологическим обобщениям, равно как и стремлению к безупречной логической доказательности и статистическому изяществу. Не обладая самоуверенностью экономистов-математиков или статистиков, новые экономисты-историки не стали убеждать других в важности истории для экономики.

Общая ценность экономической истории

Они не стали этого делать не потому, что это трудно. Найти аргументы не составляет труда. Для профессионального экономиста-историка экономическая история так же важна, как и общая история, и именно потому, что он так ценит историю, и не только экономическую, он начинает её изучать. Это достаточно убедительно для него и для любого экономиста, который верит в то, что история, независимо от того, можно ли её использовать для непосредственной проверки экономических законов или выработки экономической политики, представляет собой коллективную память и является источником мудрости. На менее прагматичном уровне ценность экономической истории определяется общей ценностью всякой интеллектуальной деятельности, и нет ничего легче, чем убедить любого профессионального интеллектуала, что этой деятельностью следует заниматься. Это изящно выразил Дж.М. Тревельян: "Бескорыстное интеллектуальное любопытство образует жизненную силу подлинной цивилизации... Ничто так не отделяет цивилизованного человека от полудикого, как стремление узнать о своих предках и терпеливое восстановление мозаики давно забытого прошлого. Для нынешнего человечества измерять вес звёзд, заставлять корабли плыть по воздуху или под водой — не более поразительное и благородное занятие, чем узнавать о давно забытых событиях и об истинной природе тех людей, которые жили здесь до нас" (Trevelyan, 1942. Р. VII, X). Можно восхищаться исторически важными и экономически понятными работами по истории плантационных рабов, бизнесменов XIX в. или средневековых крестьян точно так же, как математики восхищаются красивой и элегантно доказанной теоремой в теории оптимального управления, и неважно, имеют ли эти исторические исследования или эта теорема практическое значение.

И действительно, своей любовью к башням из слоновой кости экономисты-историки близки экономистам-математикам. Кроме того, хотя оба эти предмета, толкующие о рынках, явно относятся к экономике, те, кто их практикует, скорее всего столкнутся с остекленевшим взглядом собеседников и стремлением переменить тему разговора, если они за чашкой кофе вздумают заговорить с коллегами об архивах завещаний или о теоремах с неподвижной точкой соответственно. Но здесь, конечно, имеется заметная асимметрия: сорок лет инвестиций в математизацию экономики и дезинвестиций в её историзацию привели к тому, что в среде экономистов стало легче сознаваться в незнании истории, чем в незнании математики. Уходят времена, когда общественные науки служили мостом между двумя культурами, литературной и научной, а экономика этот мост сожгла уже давно. Комфортабельное невежество, конечно, не является монополией экономистов. Культура состоит в определении варваров, определении тех людей, которых можно спокойно игнорировать, а интеллектуальная культура состоит в определении тех областей знаний, которые можно спокойно игнорировать. Специалист по социальной истории, который, по существу, постоянно имеет дело с количественными проблемами, сгорел бы со стыда, если бы ему пришлось признаться, что он не знает языков, литературы или политической истории изучаемых им обществ, но он же радостно сообщает, даже не пытаясь скрыть своё невежество, что разбирается в математике и статистике на уровне десятилетнего ребёнка. В этих кругах незнание арифметики — признак умственной полноценности. Экономисты мыслят примерно так же, но обычно всё же не заходят столь далеко. Впрочем, экономист-прикладник, который, по существу, постоянно имеет дело с историческими проблемами, сгорел бы со стыда, если бы ему пришлось признаться, что он не знаком с дифференциальными уравнениями или распознаваемостью образов, но он же без малейшего смущения сообщает, что понятия не имеет о том, что происходило в изучаемой им экономике до 1929-го или до 1948, или до 1970-го года.

Что же тогда теряют экономисты, всё охотнее исключая из своей интеллектуальной культуры знакомство с прошлым? Почему, даже если они предпочитают не внимать благородному зову бескорыстного научного любопытства, экономистам нужно читать и писать работы по экономической истории? Иначе говоря, в чём состоит практическая ценность экономической истории?

Большее количество экономических фактов

Практические ответы прямолинейны — первый и самый очевидный заключается в том, что история даёт экономисту больше информации, с помощью которой он может проверять свои утверждения. Объём доступной исторической информации поразит большинство экономистов, хотя они являются её постоянными потребителями. Исключение составят, пожалуй, лишь сотрудники Национального бюро экономических исследований (НБЭИ) США. Их полувековые усилия по перекапыванию прошлого принесли урожай в виде данных, используемых в тысячах регрессий экономистами, которых больше ничто в истории не интересует, но он же обильно питает новых экономистов-историков последние пятнадцать лет. В 50-е и 60-е годы многие из них прошли ученичество в области экономических наблюдений, работая, фигурально выражаясь, в нью-йоркской "социальной обсерватории" НБЭИ и внесли большой вклад в составление в конце 50-х — начале 60-х годов "каталогов исторических объектов" под редакцией У.Н. Паркера (Parker, 1960) и Д.С. Брейди (Brady, 1966).* Публикация в 1960 г. еще одной работы, в которой участвовали историки Бюро экономических исследований вместе с Бюро переписей и Исследовательским советом по общественным наукам (U. S. Bureau of the Census, 1960), стала началом новой эры, которая для экономической истории значила не меньше, чем для астрономии эра Кеплера. Сотрудников Национального бюро интересовали скорее общие законы, чем история, они хотели пролить свет на закономерности развития и (по возможности) будущее экономической системы, а не на саму историю, но было бы черной неблагодарностью и несправедливостью по этой причине недооценивать ту роль, которую сыграли Мозес Абрамовиц, Артур Берне, Раймонд Голдсмит, Джон Кендрик, Соломон Фабрикант и многие другие в развитии исторической экономики. В рамках той науки, которая все больше уставала от истории, то есть экономики, сотрудники Бюро с самого начала представляли, по словам его основателя Уэсли К. Митчелла, тех, кто был убеждён в том, что "экономические циклы представляют собой в высшей степени сложный комплекс значительного числа экономических процессов, что для уяснения существа этих взаимодействий следует комбинировать историческое исследование с количественным и качественным анализом, что изучаемое явление циклов связано с определенной формой организации народного хозяйства и что предварительное понимание хозяйственных институтов этой системы народного хозяйства необходимо для понимания циклических колебаний" (Митчелл, 1930. С. LXXX). Тридцать шесть лет спустя верность экономистов истории проявилась в стремлении Милтона Фридмана и Анны Дж. Шварц написать "аналитическое повествование" в виде "пролога и фона для статистического анализа долговременной и циклической динамики денежной массы в Соединенных Штатах" (Friedman and Schwartz, 1963. Р. XXI-XXII).

 

* В первой книге публикуется большая часть докладов, прочитанных на совместном заседании Конференции по проблемам доходов и богатства и Американской ассоциации экономической истории в Уильямстауне в 1957 г. На этом заседании было отпраздновано бракосочетание Национального бюро экономических исследований и новой экономической истории. К сожалению, в последнее время этот брак становится все менее прочным

 

Эту главную идею Бюро — что в эмпирической работе нужно не только потреблять исторические факты, но и производить их, внедряя продукцию в соответствующее историческое окружение, — подхватили и развили молодые экономисты-историки 50-х и 60-х годов. Им пришло в голову, что ту статистику, которую экономисты привыкли получать из аккуратных колонок справочников, можно на самом деле конструировать (причём за гораздо более ранние периоды, чем это считалось возможным), а потом соотносить эти конструкции с важными историческими проблемами. Обученные в аспирантуре новым математическим, статистическим и вычислительным методам, которые наводнили учебные планы в 50-е годы, они получили орудия труда, с помощью которых стало возможно восстанавливать исторические объекты. Символически используя имена трех человек, роль которых в науке была отнюдь не символической, можно сказать, что студенты Александра Гершенкрона, Саймона Кузнеца и Дагласа Норта оказались хорошими учениками и быстро поняли, что если их учителя могли оценить национальный доход, или платёжный баланс Америки, или объем промышленного производства Италии вплоть до 1869, 1881 или 1790 г., то они тоже смогут сделать как это, так и многое другое. Роберт Голман, студент Кузнеца, скрупулезно восстановил сначала показатели объёма товарного производства, а затем и валового национального продукта вплоть до 1830-х годов (Gallman, 1960; 1966). Позже он вместе с Уильямом Паркером, учившимся в Гарварде у А.П. Ашера, а затем у его преемника Гершенкрона, провел масштабное исследование выборки первичных рукописных материалов сельскохозяйственной переписи 1860 г. Ричард Истерлин, другой студент Кузнеца, реконструировал доход по штатам вплоть до 1840 г., а затем использовал длинные колебания ("циклы Кузнеца") для анализа динамики американского народонаселения вплоть до середины XIX в. (Easterlin, I960; 1961; 1968). Альфред Конрад, Пол Дэвид, Альберт Фишлоу, Джон Маейр, Горан Олин, Генри Розовски и Питер Темин, все студенты Гершенкрона, в конце 50-х — начале 60-х годов сделали Гарвард на некоторое время центром исследований по новой экономической истории. Они посмотрели глазами экономистов на всеми забытые необъятные реестры рабов, сельскохозяйственной техники, железных дорог, школ, сталелитейных компаний в Америке XIX в., сельского хозяйства и государственных финансов в Японии XIX в. и народонаселения в средневековой Европе.* Почти одновременно — время этой идеи явно пришло — возникли такие центры в университете Рочестера (где два студента Кузнеца, Роберт Фогель и Стэнли Энгерман, исследовали реестры американских железных дорог, рабов и сельского хозяйства в XIX в.) и в университете Пэрдью (где Джонатан Хьюз и Ланс Дэвис, студенты Норта, вместе с Эдвардом Эймзом, Натаном Розен-бергом и множеством других экономистов переосмысливали показатели финансовых экономических циклов и технологических изменений с XIV и вплоть до XX в.).** Начиная с 1960 г. эти группы ежегодно собирались на конференции в Пэрдью, а после 1969 г. эти конференции стали проводиться в Висконсинском университете.*** В других центрах Генри Уолтон и другие студенты Норта вместе с самим Нортом реконструировали тарифы океанского судоходства вплоть до XVII в. (Walton, 1967; North, 1968). Мэтью Саймон, работавший вместе с творцами фактов в Колумбийском университете и в Национальном бюро экономических исследований в 50-х годах, построил платежные балансы за 1861-1900 гг. (Simon, 1960). Стэнли Лебер-готт заново проанализировал американскую статистику труда вплоть до 1800 г. (Lebergott, 1964). Гэри Уолтон вместе с Джеймсом Шефер-дом, другим студентом Норта, построил торговую статистику американских колоний (Shepherd and Walton, 1972), а ещё один студент Норта и Р.П. Томаса, Терри Андерсон, сконструировал статистику доходов и народонаселения Новой Англии в XVII в. (Anderson, 1972) Роджер Вайс оценил предложение денежной массы в американских колониях (Weiss, 1970; 1974). Так это началось и с тех пор продолжается.

 

* Памятником этой работе является первая часть книги под редакцией Розовски (Rosovsky, 1966). Работы Конрада и Майера собраны в книге Conrad and Meyer (1964).

** Продукция школы в Пэрдью (расцвет которой пришелся на 1958-1966 гг.) собрана в Purdue Faculty , 1967.

*** Фонды сыграли решающую роль в финансировании этого и других проектов по клиометрике. Некоторое время встречи в Пэрдью финансировал Фонд Форда, а Фонд Рокфеллера поддерживал целое поколение студентов Гершенкрона в Гарварде. После небольшой заминки в середине 60-х годов, начиная с 1968 г. финансирование взял на себя Национальный научный фонд США, который с тех пор помогает клиометристам. Если какой-нибудь будущий историк экономической мысли проделает изящные измерения этой истории, он, я думаю, обнаружит, что предельный интеллектуальный продукт этих грантов был необычайно велик.

 

До некоторой степени эти волны фактов возникли внутри экономики. Но, попав в специализированную историческую экономику, эти работы стали жить собственной жизнью. Недавний пример — успех книги Фридмана и Шварц, анализирующей американскую денежно-финансовую статистику с 1867 по 1960 г., который стимулировал исторические работы по более ранней американской статистике, потом по английской, а теперь и по другим странам (Temin, 1969, Sheppard, 1971). Так же появились и исторические исследования по динамике производительности.* Ранняя работа Абрамовица и Солоу была, как и труд Фридмана и Шварц, посвящена скорее познанию общих законов, чем истории. В руках экономистов-историков она тем не менее послужила толчком к построению исторических статистических рядов количеств и цен, полезность которых далеко превзошла первоначальные цели. Независимо от того, смогут ли проверявшиеся этими экономическими исследованиями теории — экономического цикла, потребления, капиталовложений, экономического роста, денег, или динамики производительности — пережить новый поворот интеллектуальной моды, желание применять их в историческом аспекте будет порождать новые незыблемые факты.

 

* Пожалуй, лишь те, кто знаком с английской экономической историей, знают, что "остаток" (совокупная факторная производительность) был изобретен в 20-х годах Дж.Т. Джоунзом для исторического исследования английской и американской промышленности (Jones, 1933. Р. 33). Ниже мы еще раз покажем, что знакомство с историей вознаграждает и теоретиков.

 

Экономистам, которые привыкли к старомодным историческим писаниям или вообще не желают иметь с историей дела, может показаться странным, что история — это кладезь статистической информации. Не слишком образованные экономисты убеждены, что "данные отсутствуют" до того года, с которого начинаются в находящемся у них под рукой справочнике таблицы доходов, заработной платы или экспорта, и двадцать лет назад с ними согласилось бы большинство историков, даже историков-экономистов. Некоторые и сейчас продолжают так думать, с облегчением отказываясь от подсчётов до 1900 г., как только находят для этого тот или иной благовидный предлог: потому что нельзя добиться безупречной точности (оценки содержат ошибки); потому что ни один реальный человек не обладает характеристиками "среднего индивидуума" (есть различия в распределении); или потому что статистика дегуманизирует историю (устанавливает наборы ограниченных характеристик рассматриваемых объектов). Экономисту следует знать, что возражения против применения статистики в истории покоятся именно на подобных жалких основаниях, как бы ему ни было приятно предполагать, что у историка есть особый инструментарий, позволяющий проникать в суть вещей и превосходящий его собственные бездушные средства труда. Компьютеризация и связанный с нею прогресс исторической статистики, которого добились новые экономисты-историки, заставили статистический агностицизм в истории выглядеть по меньшей мере странно.

Исторические факты, доступные экономисту в работе, на самом деле столь объемны, что превосходят все мыслимые пределы интеллектуальной алчности и простираются вглубь, хотя и в уменьшающихся объёмах, до средних веков. Нужно лишь приложить труд и воображение. В XIII в. никакое министерство сельского хозяйства не собирало статистических данных по английской сельскохозяйственной продукции ради удобства тех, кто в XX в. занимается аграрной экономикой. Но медиевисты давно поняли, что такая статистика содержится в ежегодных отчетах бейлифа своему лорду касательно принадлежащих ему земель. А недавно они поняли, что все земли, принадлежавшие и лордам, и крестьянам, облагались десятиной в пользу церкви, а ее грамотная и добросовестная бюрократия весьма заинтересованно изучала и хранила списки десятин из года в год, что позволяет подсчитать объем продукции.*

 

* Один взгляд на книгу Тайтоу убедит скептиков как много данных можно извлечь из отчетов бейлифов (Titow, 1972). Данные о десятине практически не используют в английской литературе а во французской это обычное дело как у Дж. Гуа и Э. Ле Руа Ладюри (Goy and Le Roy Ladurie, 1972.).

 

Конечно, требуются крупные капиталовложения, чтобы придать таким коллекциям фактов приемлемую форму, и в сопоставлении с размерами необходимых инвестиций экономисты-историки, при всей своей энергии находятся еще только в начале пути. Можно привести в пример поразительную по размеру коллекцию генеалогических хроник, используемую для поминовения покойников в мормонской церкви в Солт-Лейк Сити; в этих хрониках — подробные истории семей за несколько поколений. Но тот, кто изучает наследственный и благоприобретенный человеческий капитал, может и более легким путем найти себе материал для работы в исторических документах, если заглянет в них. Например, опросы изобрели отнюдь не вчера. Ими усыпана история Европы и ее ответвлений с 1086 г. до наших дней. Например, сравнительно недавно, в 1909 г., Иммиграционная комиссия США собрала опросные листы полумиллиона наемных работников, из которых более 300 000 родились за границей, а также опросила 14 000 семей, насчитывавших 60 000 человек. Их спрашивали о профессии, заработной плате занятости, доходах от собственности, доходах от домашнего хозяйства, жилищных условиях, квартплате, детях школах, образовании знании языков, денежных переводах за границу, количестве денег, с которым они впервые прибыли в США, и о многом другом. Комиссия опросила и нанимателей по довольно широкому кругу вопросов. Итоги были опубликованы в 42 томах "Отчета", в котором много любопытного ожидает экономиста, интересующегося накоплением человеческого капитала, циклом жизни личных доходов, вовлечением женщин в рабочую силу миграцией и дискриминацией.* Любые отчеты, которые люди пишут о своей или чужой экономической деятельности, дают дополнительные наблюдения для экономиста в его исследованиях. Экономисты-историки знают, что подобные записи люди начали делать уже очень давно.

 

* См. краткое описание материалов "Отчета" в Higgs, 1971. Р. Хигс использовал опубликованные тома, но рукописные анкеты если они сохранились, откроют еще много неизвестного. Кстати "Отчет" — прекрасный пример того насколько необходимы широкие исторические познания для истолкования исторической статистики. Сам по себе этот документ был проникнут чувствами американского превосходства и расизма в откровенном стиле эпохи Большой Дубинки и Бремени Белого Человека.

 

Лучшее качество экономических фактов

Не только экономика вдохновляла экономистов-историков на реконструкцию статистики прошлого, дающей экономистам новые категории фактов, во многих отношениях более богатых, чем факты современные. Само то обстоятельство, что люди и компании девятнадцатого и предшествующих веков уже мертвы, позволяет выставить на всеобщее обозрение касающиеся их документы, закрытые для экономиста, который желает изучать живых или недавно скончавшихся субъектов. Только успешный антитрестовский процесс позволяет обнародовать документы о заговорах "Дженерал Электрик", имевших целью ограничение свободной торговли, но исследователь промышленной организации мог бы при желании получить у историка бизнеса информацию об издержках и доходности сговоров, которая подкрепила бы статистикой его размышления об их масштабах. Министерство торговли, Комиссия по ценным бумагам и биржам и собственные интересы компаний обеспечивают снабжение общественности обрывками информации об издержках, доходах и капиталовложениях промышленных фирм, но исследователи инвестиций и финансов могли бы получить гораздо больше информации в таких работах как книга Ф. МакГулдрика "Текстильная промышленность Новой Англии в XIX в. доходы и инвестиции" (McGouldnck, 1968).* Даже в отношении фирм, деятельность которых теперь подлежит жесткому регулированию со стороны любознательного правительства, например банков, старые документы, некогда конфиденциальные и потому откровенные и полные, лучше новых (Olmstead, 1974).

 

* Тэвин Райт назвал эту впечатляющую работу "самым вертикально интегрированным" исследованием на сегодня МакГулдрик сам осуществил все "стадии производства", начиная с работы с первоисточниками — данными по выборке текстильных фирм действовавших в Уолтэме и Лоуэлле в 1836-1886 гг., до анализа различных концептуальных проблем, связанных с подсчетом основных фондов продукции, мощностей и т.д., кончая наконец регрессионным анализом движения дивидендов и инвестиции (Wright, 1971. Р. 440).

 

Демографическая история, долго практиковавшая вне экономической истории, но теперь активно на нее влияющая, дает еще более яркие примеры того, насколько предпочтительнее покойники как объект экономического исследования. Сами регистрационные списки умерших, оценки наследуемого имущества, завещания — богатые источники фактов (см. Jones, 1972), равно как и подсчеты некогда живших. Правило открытия информации через сто лет, скажем, в Англии, позволяет сделать с материалами переписи населения 1871 г. то, что невозможно для переписи 1971 г. — проанализировать выборку или, при желании, данные о всем населении всех шахтерских городов (с их поразительно высокой рождаемостью) или всех заводских поселков (с их поразительным разнообразием в структуре семей).* Главное, что отсутствует в любой современной выборке из переписи, — это имя человека, а без этого имени невозможно связать данные переписей с другими источниками информации. Чтобы оценить значение этого факта, достаточно вспомнить, что люди и правительства сегодня более методично ведут свои документы и более смелы — можно даже сказать бесцеремонны — в своем любопытстве, чем когда-либо ранее, и если какой-нибудь будущий экономист-историк сможет прослеживать людей по имени (или по номеру карточки социального страхования) через все документы семей, фирм, Службы внутренних доходов,** кредитных учреждений, школ, больниц и судов, то наши знания о поведении экономических субъектов, мягко говоря, расширятся. Демографы-историки сообразили, что не нужно ждать до XXI в. (а если подождать, то мы будем разочарованы, потому что удешевление путешествий и распространение телефона — непрослушиваемого — обеднило письменные документы). Если, к примеру, для решения некоторых вопросов экономики труда потребуются экономические биографии отдельных людей историк готов предоставить их во всех подробностях. В трудах Кембриджской группы по истории народонаселения и социальных структур, опирающихся на послевоенные работы французских демографов-историков, прослежены истории английских семей за два столетия на основе пользуясь канцелярским жаргоном, "актов гражданского состояния" — записей о рождениях, смертях и браках — начиная с XVI в.*** В проекте, который на сегодня можно назвать самым амбициозным предприятием такого рода, ученые Монреальского университета восстанавливают данные о всем населении Квебека от начала колонизации до франко-индейской войны, фиксируя каждое упоминание каждого человека в поразительно полных архивах Французской Канады и связывая их в единое целое. По мере расцвета эры экономистов и калькуляторов такую статистику можно будет увязывать со все более широким спектром регистрационных записей о доходах, недвижимости, состоянии дел, образовании и тому подобном, что позволит воссоздавать жизненные истории гораздо успешнее, чем это делается в использующих текущие данные работах, подготавливаемых с большой любовью и публикуемых в каждом номере "Journal of Political Economy" или "American Economic Review".

 

* См. книгу под редакцией Э.А. Ригли (Wrigley 1972), особенно очерк Майкла Андерсона (Anderson) об использовании рукописных материалов британской переписи для изучения структуры семьи.

** Служба внутренних доходов — налоговое управление США.

*** Избранные труды Кембриджской группы стоило бы включить в любой список рекомендуемой литературы по новой экономике труда. Аналитический обзор см. в Wrigley 1969, а в качестве примера работ такого рода см. Leslett, 1972.

 

Наиболее масштабными обследованиями являются, конечно, переписи, и, когда рукописи открываются, то есть когда перепись устаревает, ничто не может сдержать любопытства экономиста. К примеру, в упомянутой выше работе Паркера и Голлмана проведено сравнение рукописных материалов американской сельскохозяйственной переписи 1860 г. с рукописными же материалами переписи населения — такое сравнение нельзя произвести по нынешним анонимным переписям, в которых не указывается имя респондента, — что дало полную характеристику тех, кто был занят сельскохозяйственной деятельностью. Поскольку в переписи 1860 г. ставился вопрос о богатстве обследуемых, можно определить детерминанты распределения богатства в 1860 г. в таких деталях, какие недостижимы для современных переписей, и эти возможности сейчас использует Ли Солтоу (Soltow, 1975). Роджер Рэнсом и Ричард Сатч смогли из рукописей переписи 1880 г. извлечь детальные характеристики случайной выборки, состоящей из 5283 ферм в Южных штатах, и исследовали вопрос о расовой дискриминации более точно, чем это было возможно по современным данным (Ransom and Sutch, 1977). В сравнении с такой богатой и разнообразной фактологией обычный набор экономиста выглядит жалким и мизерным.

И погрешностей в этих фактах ничуть не больше, чем в современных. Считать, что в исторической статистике больше погрешностей, наивно по двум причинам это значит, во-первых, переоценивать современную статистику, во-вторых недооценивать статистику историческую. Экономист, если его прижать, обычно сознается, что в его данных, скажем, о ценах в американской экономике за последние двадцать лет есть крупные погрешности, степень которых неизвестна, потому что качество рассматриваемых товаров улучшилось, потому что прейскурантные цены мало соответствуют ценам сделок, потому что принцип определения выборки для переписи сомнителен или потому что используемый индекс цен мало соответствует концептуально правильному определению. Он сознается и в том, что эти погрешности вводят смещения неопределенной направленности в его множественные регрессии, в которых цены выступают в качестве независимой переменной. Он все равно будет оценивать эти регрессии, утешая себя заблуждением, что лучших данных все равно нет и что его оценки, по крайней мере, состоятельны.*

 

* Оценка параметра множественной регрессии является состоятельной, если при увеличении размера выборки ее так называемый предел по вероятности равен ее математическому ожиданию (см. Джонстон, 1980. С. 269—271).

 

Сталкиваясь с неверием обеих сторон — коллег-историков в убедительность статистической аргументации, а коллег-экономистов в надежность исторической статистики, экономист-историк не может идти проторенным путем. Он уже развил в себе искусство творческого сомнения, которое практикуется в некоторых других разделах экономики, а могло бы не без пользы практиковаться и более широко. Привычка проверять свои аргументы на чувствительность к возможным погрешностям в данных или возможным ошибкам в аналитических рассуждениях распространена среди ученых и историков, но не среди экономистов. Многие, конечно, понимают ненадежность "данных" и действуют соответственно. Традиция Национального бюро и более добросовестных эмпириков вне него публиковать полное описание того, как были получены данные и где могут быть ошибки в надежде, нередко тщетной, что пользователи это прочитают, соответствует традициям в историографии. В предисловии к книге Альберта Фишлоу "Американские железные дороги и трансформация предвоенной экономики" Александр Гершенкрон обратил особое внимание на "статистические приложения, в которых автор полностью раскрывает свою творческую лабораторию и без которых невозможно полностью оценить всю важность этого исследования и надежность интерпретации результатов" (Fishlow, 1965. Р. XII). И все же крупные журналы по общей экономике редко публикуют такие ревизии фактов, как статья Роберта Дж Гордона "45 миллиардов долларов американских частных инвестиций были потеряны", возможно потому, что экономисты редко их пишут (Gordon, 1969).* Цви Грилихес точно определил причину, по которой экономисты не интересуются источниками данных и их погрешностями "Проблема, я думаю, возникает во многом потому, что в экономике те, кто производит данные, отделены от тех, кто их анализирует. В общем, мы не производим собственные данные, а потому и не чувствуем за них ответственности" (Gnhches, 1974. Р. 973).

 

* Тот факт, что Джордж Джэзи из Министерства торговли США мог утверждать в своем комментарии, будто Гордон не открыл ничего нового (Jaszi, 1970), заставляет задуматься о другом подробности о данных, даже и важные, не интересны экономистам. В своем ответе Джэзи сам Гордон заявляет, что "профессиональные экономисты, и особенно исследователи производственных функций, ничего не знали о капитале, которым владеет государство, а распоряжаются частные лица" (Gordon, 1970 Р 945), и узнали только из его статьи. Это, очевидно, верно.

 

Экономисты-историки, которые должны сами собирать свои материалы и привыкли обращаться с ними скорее как историки, чем как экономисты, сохраняют чувство ответственности за статистику. Лучшим примером такого отношения на сегодня является, видимо, книга Роберта Фогеля "Железные дороги и экономический рост в Америке" (Fogel, 1964).* В этой работе, сочетающей традиции творческого сомнения в экономической истории и в оценке проекта, 260 страниц фактически посвящены получению одной цифры — размера прибылей от инвестиций в американские железные дороги в XIX в. Фогель начал это исследование, считая, что сумеет подтвердить предположение о незаменимости железных дорог, из которого исходили авторы более ранних работ (например, Шумпетер и Ростоу), но обнаружил, к своему удивлению, что факты заставляют в этом усомниться. Поэтому, чтобы разрешить свои сомнения, он направил свою энергию на вычисление верхнего предела возможного вклада железных дорог в национальный доход и обнаружил, что он невысок Отсюда он пришел к выводу, что железные дороги нельзя считать незаменимыми для экономического роста в Америке. Для экономистов качество исторических фактов нередко превосходит качество фактов сегодняшних первые более подробны, объемны и точны, а к содержащимся в них ошибкам относятся с должным почтением.

 

* Фогель сделал расчеты за 1890 г., "Американские железные дороги" Фишлоу — аналогичное исследование на материалах середины XIX в. (Fishlow, 1965). Вместе они обеспечили блестящее переосмысление роли транспорта в экономическом росте Америки, за что и получили в 1971 г. премию Шумпетера.

 

Но, конечно, их качество лучше и в другом смысле — ведь история ставит эксперименты и снабжает экономиста не только более ценными и точными, но и более разнообразными фактами. Жутковатый пример такого рода — использование Т. У. Шульцем индийской статистики сельскохозяйственной продукции и народонаселения во время эпидемии инфлюэнцы 1918—1919 гг. для доказательства того, что предельный продукт труда был положительным и примерно равным выплачиваемой зарплате: продукция сокращалась по мере сокращения работающего населения, и поэтому рабочая сила не была "избыточной", вопреки утверждениям авторов многих работ об экономическом развитии, в том числе Индии (Schultz, 1964. Р. 63-70). Столь же мрачный эксперимент, Великая депрессия, надолго останется великим полигоном для макроэкономических теорий, в чем имели случай убедиться монетаристы, фискалисты и прочие. Фридман и Шварц очень способствовали пониманию коварства денежно-финансовой политики, доказав, что она не столько не оказывала воздействия, сколько совершенно неправильно проводилась в 30-е годы. В свою очередь, Э. Кэри Браун очень способствовал пониманию потенциала фискальной политики, показав, что она не столько провалилась, сколько не проводилась (Brown, 1956, см. также Peppers, 1973).

Время от времени каждый экономист должен осознавать, что история уже провела тот эксперимент, который ему нужен. Он должен понимать и то, что экономика, как и астрономия, — наука, построенная на наблюдениях, и имеющиеся данные и средства контроля не следует воспринимать как заданные извне. Однако во время своих нечастых посещений "обсерватории" экономист направляет свой телескоп только на Солнце, Луну и ближние планеты. Делает он это по двум причинам во-первых, он считает, что только эти близкие к дому объекты помогают понять поведение родной планеты, во-вторых, он считает, что заглядывать за пределы близлежащей Солнечной системы, не говоря уже о галактике, — значит заглядывать в иную структуру, где могут не действовать привычные ему законы, согласно которым существует только шесть планет, звезды прикреплены к небесной сфере, а свет движется по прямой. Ниже будет рассмотрена точка зрения, заключающаяся в том, что история не важна для государственной политики и доказана ее несостоятельность. Достаточно очевидна несостоятельность и другой точки зрения — будто история происходит из иной структуры, нежели ежеквартальные цифры национального дохода за послевоенный период, и потому ее не нужно знать. Тех, кто смотрит на мир таким образом, пытаясь облегчить свою эмпирическую работу, остается только пожалеть. В своей невинности они всегда будут считать, что "эмпирическая работа" — это компиляция приложения к "Экономическому докладу Президента" и "Эконометрических методов" Джонстона. Даже серьезные и умудренные опытом ученые-экономисты склонны принимать на веру утверждение, что прошлое устроено иначе. Клиометристам же приходится подвергать проверке это утверждение на каждом шагу, когда они сталкиваются как с экономистами, так и с историками, которые принимают его как само собой разумеющееся. В самом деле, если бы выводы новой экономической истории за последние лет пятнадцать нужно было суммировать одной фразой, она звучала бы так в XVIII и XIX вв. погоня людей за прибылью имела такую незамутненную и конкурентную форму, какая только может привидеться экономисту в мечтах об аукционерах* и совершенных рынках. Вслед за Лениным и Вебленом можно, конечно, считать, что атомистическая конкуренция времен Смита и Милля умерла, а простейшие модели конкурентного поведения могут подходить для XIX в., но не для XX. Однако, хотя этот тезис играл большую роль в политэкономии последних пятидесяти лет, он никогда не подвергался проверке по крайней мере достаточно убедительной для тех, кто не был в нем убежден изначально, что лишь подкрепляет нашу точку зрения. Даже если бы можно было показать, что для какого-то явления (скажем, воздействия государственных расходов на занятость) среда XIX в. настолько отличалась от, например, 1970-х годов, что из этого сравнения вряд ли можно было бы что-то узнать о сегодняшних структурах, остается непреложным тот факт что структуры продолжают изменяться, как показывают нередко обескураживающие а иногда и комические результаты прогнозов, полученных с помощью больших эконометрических моделей. История как и изучение других стран и культур, есть познание структурных изменений. Знакомый пример — распространенная практика изъятия из регрессий военных лет как вторжений из иных структур. Однако войны повторяются и ученому-экономисту, даже если его интерес к науке ограничивается возможностями ее приложения к сегодняшней государственной политике, приличествует знать, как война меняет функционирование экономики (см, например, Gordon and Walton 1974, Olson, 1963). Пол Давид выразил то же самое следующими словами "Уравнение, которое вполне подходит для половины данных, входящих в имеющиеся долгосрочные статистические ряды, но не подходит для остальной их части, в глазах обычного экономиста-прикладника никуда не годится, ему приходится преодолевать искушение отбросить непокорные данные при изложении полученных результатов. Напротив экономист-историк может радоваться наполовину не удавшемуся уравнению регрессии как триумфу в том смысле, что обнаруженное изменение в экономической структуре сигнализирует ему надо выяснить, что произошло в истории" (David, 1975. Р. 14).

 

* Аукционер — абстрактный агент рынка в теории общего равновесия Л. Вальраса.

 

Во всяком случае, сужение кругозора до ближних объектов не менее странно в экономике чем оно было в астрономии. При желании всегда можно привести примеры более крупных, четких и решающих исторических экспериментов, нежели те, которые предоставляет нам недавний опыт. Тревожившие современные правительства миграции из одной страны в другую в течение последних двадцати лет есть лишь бледная тень миграций XIX в.* То же самое можно сказать и о миграциях капитала: если кто-то пожелает оценить воздействие иностранных инвестиций на экспортирующую или импортирующую страну, то самый доступный материал — опыт Ве- (так, за период 1870—1913 гг. Великобритания отправила за границу треть своих сбережений). Если кто-то пожелает оценить бремя или выгоды государственного долга, то самые очевидные эксперименты — опыт Великобритании с долгом во время наполеоновских войн или Америки во время Гражданской войны, и произошло это до того, как правила внутреннего налогообложения, вкупе с другими нарушающими порядок факторами, пришли в сегодняшнее хаотическое состояние (об американском долге см. Wilhamson, 1974).** В 1820-х годах долг английского правительства примерно в 2,5 раза превышал национальный доход, почти такое же соотношение наблюдается сейчас в Соединенных Штатах.*** Если кто-то пожелает оценить воздействие изменений в законодательстве, то к его услугам масштабные и разнообразные эксперименты — опыты XIX и более ранних веков с законами о корпорациях, об обязательном школьном образовании, о детском труде и т.п. (Sylla, 1969, Landes and Solmon, 1972, West, 1975, Sanderson, 1974). А если кто-то пожелает оценить воздействие плавающего обменного курса, то не менее масштабны и разнообразны опыты США в 1860-х— 1870-х годах, Великобритании с 1914 по 1925 г. или Китая в 1930-х годах. Времена свободной банковской деятельности, как это было в США перед Гражданской войной, дают материал для изучения последствий свободного вхождения на рынок (Rockoff, 1974), времена свободных рынков капиталов, как это было во время Гражданской войны, дают материал для анализа реакции ожиданий на текущие события (Roll, 1972), времена массированных новых инвестиций в общественную гигиену, как это было в американских городах после Гражданской войны, дают материал для оценки стоимости здоровья (Meeker, 1972, Meeler, 1974) История— это лаборатория общества.

 

* Об этом экономисты историки написали очень много: Thomas, 1954; Easterlin, 1961; Hill, 1970; Neal and Uselding, 1972; Kelley, 1965.

** См. статью Майкла Иделстайна (Edelstein, 1974) и процитированные в ней работы. Основополагающей работой о стране — импортере капитала была книга Джейкоба Вайнера (Viner, 1924). Исторически насыщенными были и другие труды Школы международных финансов Тауссига, опубликованные в Гарварде в 20-х — 30-х годах: Williams, 1920; White, 1933; Beach, 1935. Сам Тауссиг в молодом возрасте писал исторические работы (Taussig, 1888).

*** Ср.: Feldstein, 1974. Р. 915. Col. 3 и Dean and Cole, 1962; Mitchell, 1962. P. 8, 366, 402. То же самое относится к процентам по государственному долгу, которые в обоих случаях составляли 8-9 \% ВНП (ср. Mitchell, 1962. Р. 396; Economic Report of the President, 1975. P. 325).

 

Лучшее качество экономической теории

Характер взаимодействия продуктов этой лаборатории на экономические идеи понятен лишь немногим экономистам. Конечно, воздействие оказывает и заголовок сегодняшней газеты, тем более, что после его появления деньги на научные исследования выделяются весьма быстро. Но результаты исторических наблюдений, истинные или ложные, предопределяют реакцию на этот заголовок.

Можно привести целый ряд таких общепризнанных исторических наблюдений (хотя некоторые из них в последнее время ставятся клиометристами под сомнение). Так, наблюдение, что прирост основных фондов на душу населения не объясняет всей величины прироста доходов на душу населения, вызвало в конце 50-х годов интеллектуальный взрыв в виде моделей экономического роста, учитывающих изменения технологии. Историческое наблюдение, что норма сбережений была долгое время постоянной, вызвало в начале 50-х годов взрыв несколько меньшего масштаба в виде теории функции потребления. Историческое наблюдение, что доля труда в доходе — величина постоянная, вызвало в 30-е годы еще один взрыв в виде теории производственной функции. Влияние экономической теории на исторические труды заметно в большинстве работ по новой экономической истории, но влияние экономической истории на теоретические труды заметно только в пионерских работах и впоследствии забывается. Высокая норма исторических резервов в теоретических депозитах работ Роберта Солоу, Милтона Фридмана или Пола Дагласа не сохраняется в работах их интеллектуальных клиентов, в результате чего интеллектуальная масса многократно мультиплицирует фактологическую базу и оказывается подвержена резким колебаниям.*

 

* В этой фразе обыгрывается стандартная терминология, используемая в работах по кредитно-денежным проблемам: норма обязательных резервов банка и соотношение резервов с суммой депозитов вкладчиков, банковские клиенты, денежная масса, денежная база и т.д.

 

Об этом хорошо написал Рондо Кэмерон: "В дискуссиях о роли теории в исторических исследованиях часто утверждается (возможно, потому, что это утверждение верно), что историк a priori исходит из каких-то идей. Поэтому желательно, чтобы эти идеи формулировались, а если возможно, то и систематизировались в явном виде. Иными словами, выбор лежит не между теорией и отсутствием теории, а между явной, осознанно сформулированной теорией и неявным, неосознанным теоретизированием. Почти то же самое можно сказать об использовании истории теоретиками. Даже самый презирающий историю экономист кое-что из истории использует: свой собственный опыт, опыт своего поколения или некие исторические обобщения, которыми полон фольклор даже самых изысканных обществ" (Cameron, 1965. Р. 112).

Самый очевидный пример — теория экономического роста, где определенный ряд исторических условностей подавляет аргументы. Эти условности— Николас Калдор в 1958 г. назвал их "стилизованными фактами", и этот эвфемизм получил широкое распространение — представляли в свое время интеллектуальный изыск, а теперь превратились в банальность. Они были сформулированы в 50-е годы, до того как экономисты-историки начали всерьез устанавливать нестилизованные факты. По крайней мере, неясно, подтвердит ли их работа постоянство коэффициента капиталоемкости, нормы прибыли или темпов прироста производительности труда и основных фондов. Как заметил Роберт Солоу в заключение короткого исследования о реальном значении этих параметров для устойчивости экономического роста, "устойчивое состояние— неплохой исходный пункт для теории экономического роста, но оно может представлять серьезную опасность в качестве конечного пункта" (Solow, 1970. Р. 7). Судя по историческим работам экономистов, написанным за последние лет двадцать и, видимо, неизвестным теоретикам роста, коэффициент капиталоемкости в Америке удвоился, а в Великобритании снизился на треть, за первую половину XX в. этот коэффициент в Америке снизился на 22\%, оставаясь примерно постоянным в Великобритании.* Впрочем, вполне возможно, что результаты будут другими, если использовать более полное определение "капитала", включающее продукцию домашних хозяйств. Экономисты-историки, сталкиваясь с продолжительными периодами в истории, когда соотношение между узкими и широкими определениями резко менялось, вынуждены регулярно заниматься такими уточнениями. Но независимо от того, уточнены они или нет, факты, собранные экономистами-историками при изучении экономического роста, стоят того, чтобы к ним вернуться. Это, вероятно, яснее всего проявляется в вопросе о техническом прогрессе, главном конфузе современной теории экономического роста. Как недавно отметили Р.Р. Нельсон и С.Г. Уинтер (Nelson and Winter, 1974), историкам техники, таким как Пол Дэвид, Питер Темин и Натан Розенберг, есть что сказать теоретикам (см., например, Rosenberg, 1972, David, 1975), но головы теоретиков заняты другими проблемами.

 

* Для Соединенного Королевства см.: Feinstein, 1972. Tab. 1, 20, 43. Для США см.: Davis et al., 1972 Tab. 2.9. В связи с этим можно заметить, что обе книги, из которых взяты цифры, демонстрируют роль "социальных обсерватории" в поощрении новой экономической истории книга Файнстайна — одна из серии работ, выходящих при участии Национального института экономических и социальных исследований (Британского эквивалента Национального бюро экономических исследований) и кафедры прикладной экономики Кембриджского университета, восемь из двенадцати авторов книги (Davis et al., 1972) работали в Национальном бюро экономических исследований; а сама книга — фактически разъяснение и итоги долгого исследования тенденций экономического роста в Америке, проводившегося ими и другими специалистами, в частности Саймоном Кузнецом, под эгидой Бюро.

 

Псевдоисторическим мышлением грешат, конечно, не только авторы теоретических математических моделей экономического роста. Как бы ни были часты обращения на словах якобы к опыту истории, в словах, так же как и в уравнениях, нет ничего такого, что защищало бы наиболее бесцеремонных теоретиков от попадания впросак. Вот лишь некоторые примеры теорий, не выдержавших столкновения с историческими фактами: Давида Рикардо о росте земельной ренты, Карла Маркса об обнищании промышленного пролетариата, Владимира Ленина о прибыли при империализме; Денниса Робертсона о внешней торговле как двигателе экономического роста; У Артура Льюиса о развитии в условиях неограниченного предложения рабочей силы, Уолта У. Ростоу о "взлете" как следствии великих изобретений и резкого повышения нормы сбережений (см Lmdert, 1974; Hartwell, 1970; Thomas, 1968, Kravis, 1970, Chambers and Gordon, 1966; Kelley, Wilhamson and Cheetham, 1972, Rostow, 1963). Это не значит, что теоретики должны оставить свои грифельные доски или пишущие машинки ради ближайшего архива. Достаточно изредка заходить в библиотеку. А также им стоит усомниться, могут ли они без посторонней помощи обобщать исторический опыт в нескольких стилизованных фактах.

Вклад истории в теорию состоит не только в том, что она льет воду фактов на мельницу теоретиков. Использование теории в экономической истории украшает теорию и испытывает ее, и в этом отношении экономическая история не отличается от других разновидностей прикладной экономики. Приложение метода межотраслевого баланса к измерению реальной степени протекционизма в Америке XIX в. подвергает испытанию этот метод, точно так же как и применение его к измерению реальной степени протекционизма в современном Пакистане (Whitney, 1968, Guismger, 1970). У экономиста-аграрника, например, не вызовет неприязни использование простых моделей спроса и предложения при изучении истории развития судостроения, текстильной или сталелитейной промышленности в Америке, и его не удивит то, что эти модели становятся глубже в процессе такого использования.*

 

* Среди многих других см. работы: Harley, 1973; Zevin, 1971; Fogel and Engennan, 1969 (перепечатано в Fogel and Engerman, 1971). Последняя книга, в частности, представляет собой хорошую подборку работ новых экономистов-историков об Америке, как и книга под ред. П. Темина (Temin, 1973).

 

Также и тот, кто изучает международную торговлю, макроэкономику или рынки труда, не увидит ничего странного в применении двухсекторной модели общего равновесия к американской экономике до и после Гражданской войны или к английской экономике во время наполеоновских войн,* моделей денежного обращения и цен — к английскому и американскому экономическому циклу начала XIX вю (Temin, 1974), модели предельной производительности— к рабству или послевоенной испольщине.** Он может слегка удивиться, что такие давние события можно анализировать при помощи инструментария, усовершенствованного к середине XX в., а может и восхититься тем, как мастерски возвращаются в экономическую мысль давно вычеркнутые из нее проблемы. Но в целом он поймет, что хорошая экономическая история — это просто хорошая прикладная экономика.

 

* См.: Pope, 1972; Passel and Wright 1972; Passel and Schmundt, 1971; Hueckel, 1973; самая амбициозная пока работа на эту тему: Williamson, 1974/ Клиометристы — одни из немногих экономистов, которые используют нелинейные модели общего равновесия на эмпирическом уровне.

** Работы (Goldin, 1973; 1976; Fogel and Engerman, 1974) — самые свежие примеры из обильной литературы о рабстве, ведущей свое происхождение от ранних работ (Conrad and Meyer, 1958; Rerd, 1973) — пример из столь же обильной литературы об испольщине, написанной клиометристами (см., например: Higgs, 1974; DeCanio, 1974; Ransom and Sutch, 1977).

 

В скобках стоило бы заметить, что его понимание будет неверным в одном важном аспекте, потому что хорошая экономическая история должна быть также хорошей историей. Именно это требование ставит экономическую историю высшего класса на один уровень трудности, скажем, с эконометрикой высшего класса, которая требует прекрасного знания статистики, или математической экономикой высшего класса, которая требует прекрасного знания математики.* Правда, некоторые новые экономисты-историки считают, что экономическая история суть приложение теории производственной функции или эконометрики к более или менее туманному представлению о том, что происходило в истории, так же как другие экономисты считают, что экономическое мышление суть приложение множителей Лагранжа или теории оптимального управления к более или менее туманному представлению о том, что именно должно максимизироваться. Но лучшие новые экономисты-историки одновременно и историки, и экономисты, так же как лучшие экономисты — одновременно и социологи, и математики-прикладники.

 

* Любому экономисту-историку встречались коллеги, заявлявшие, что они тоже экономисты-историки. Это обычно означает, что они оценили регрессию аж с 1929 г. С таким же эффектом экономист, который использует арифметические действия, мог бы заявить своим коллегам экономистам-математикам, что он тоже экономист-математик.

 

Однако даже на низших уровнях исторических, а не только экономических обобщений преобразование экономической истории в качественную прикладную экономику, в ходе которого проявилась мощь современной экономической теории, было замечательным достижением, сравнимым с преобразованиями последнего десятилетия в экономике политического процесса, прав собственности, рынков труда и домашних хозяйств. На некоторое время новые экономисты-историки, как и новые экономисты-трудовики и все остальные, почувствовали себя арбитрами в соответствующих областях науки. Но экономическая история обеспечила и другое вознаграждение в области теории. Всякое распространение экономики на новые объекты ставит новые вопросы, на которые не может ответить существующая теория и для которых должна создаваться новая теория. Экономисты-историки смело взялись за это. Их смелость в теории вызвана отчасти и непокорностью мира когда главная цель ученого — понять причины исторических и сегодняшних поступков, а не проверить известную экономическую мысль и тем более ее логику, он берет любые идеи, а не только те, на которых поставлен imprimatur* экономического епископа.** Она вызвана и необычайно тесным контактом экономистов-историков с другой дисциплиной — историей. Они в большей степени восприняли интеллектуальные ценности историков, чем экономисты-социологи — ценности социологов или экономисты-правоведы — ценности юристов, а потому особенно любят ставить вопросы, на которые в экономике нет готовых ответов. В качестве примера можно упомянуть вопрос о причинах возникновения политических и социальных революций, вопрос, которого, вопреки ожиданиям, старательно избегает большинство политологов и социологов. Историк, который хочет написать целостную историческую работу, не может избежать этого вопроса, даже если бы и хотел, потому что революции, такие, как Американская революция и Гражданская война, — это суть изменений и изменение сути истории.*** В связи с этим новая экономическая история в Америке уделяет много внимания причинам революции и Гражданской войны и анализирует их в соответствии с принципом сравнительного преимущества, руководствуясь типично экономической концепцией разумного и осознанного эгоизма. Новая экономическая история внесла свой, пусть скромный, вклад в понимание Американской революции, измерив экономические тяготы Навигационных актов и обнаружив; что они были невелики (см статью: McClelland, 1969 и процитированные в ней работы). Она внесла вклад в понимание Гражданской войны, измерив экономические тяготы Юга, вызванные введением таможенных тарифов и ограничений на распространение рабства, и обнаружив, что они тоже были невелики (Pope, 1972; Rassel and Wright, 1972). Если кто-то считает, что экономические интересы определяют экономическое поведение, он может обратиться к новым экономистам-историкам, которые дадут количественную оценку этих интересов. Если кто-то так не считает, он опять-таки может обратиться к новым экономистам-историкам, которые дадут количественную оценку любых экономических параметров. К примеру, показав, что рабство еще не отмерло экономически накануне Гражданской войны, новые экономисты-историки смогли опровергнуть утверждения многих сочувствующих Югу историков, будто военное вмешательство не было необходимым для отмены рабства (Conrad and Meyer, 1958; Yasuba, 1961; Gunderson, 1974). Во всяком случае, приложение экономики к политике поднимает теоретический вопрос, которым пренебрегает большинство экономистов (в частности, большинство экономистов левее Милтона Фридмана и правее Пола Суизи), — о введении политики в экономические модели.****

 

* Imprimatur (лат.) — печатать. Формула цензурного разрешения, допущения к печати в средние века.

** В качестве примера можно привести книгу Дж.Г. Уильямсона, особенно главу V (Wilhamson, 1964). Сначала он безуспешно использует традиционные теории, чтобы объяснить изменения американского платежного баланса в XIX в., и, наконец, разрабатывает то, что теперь известно как монетаристская концепция, на несколько лет раньше, чем она была впервые сформулирована в теории. П.Б. Уэйл, начав с аналогичной исторической проблемы, сделал то же самое в 1937 г. (Wha


Оцените книгу: 1 2 3 4 5